Ей было 43, за окном тускнела промозглая Москва, она лежала в шезлонге на своем маленьком каменистом пляже среди доломитовых валунов. Ритмичный плеск волн успокаивал, снимая внутреннее напряжение, нежное утреннее солнце касалось ее кожи, легкий бриз с запахом арбуза обдувал расслабленное тело. Адриатика просыпалась. Она всегда так делала, когда наступала тоска, брала тайм-аут и, закрыв глаза, возвращалась на берег своего любимого моря. Она открыла ноутбук и продолжила работу. Текст упрямо не хотел переводиться, вернее, смысл упрямо не хотел укладываться в слова. Но это мелочи, мелочи жизни по сравнению с мировым кризисом, с природными катаклизмами и гуманитарными катастрофами, с ее жизнью, летящей под откос, с тем черным туннелем, по которому она шла вот уже четвертый год в кромешной темноте, лишь иногда выбредая на поверхность, вдохнуть свежего морского воздуха. За это время она не стала сильнее или черствее. Она не стала даже самостоятельней. Просто брела, куда глаза глядят, не видя ни цели, ни смысла, ни выхода. Она совсем расклеилась. Человек, с которым она прожила почти двадцать лет, ее теперешний сосед по квартире, стал абсолютно недосягаем: замкнут и далек настолько, что вчера она почувствовала, что больше не хочет его возвращения, она сама уже больше никогда не вернется. Она решила, что называется, сжечь мосты, порвать, наконец, эту связь, которая незримой ниточкой тянулась от ее сердца к нему, обвивала его руку, завязывалась бантиком и теребила это глупое сердце всякий раз, когда рука шевелилась. Ее тлеющий уголек надежды, маленький проблесковый маячок на черном ночном небе, ее "нить Ариадны", за которую она так цеплялась все эти четыре года, блуждая по своему бесконечному лабиринту. Связь, которая высасывала из нее ее маленькую тощую больную душу, словно через тоненькую соломинку. Она захлопнула ноутбук. Хватит. Сегодня она больше не хочет работать. Бесполезно давить из себя дурацкие фразы, если они наглухо застряли где-то между мозгом и клавиатурой. На улице смеркалось. Она не любила это время суток, когда машины включают фары. Какое-то щемящее опустошение от безвозвратной утраты ушедшего дня. Неотвратимое наступление ночи. Гораздо уютнее она чувствовала себя поздним вечером, когда совсем стемнеет, свет от фар и фонарей будет отражаться от мокрого асфальта, улицы заполнятся людьми, спешащими с работы, витрины замигают, и все вокруг оживится и оживет. Ну ничего, пока она оденется, как раз стемнеет. Нужно пойти погулять, пройтись, потрать калории, подышать свежим воздухом.
Когда она вышла из подъезда, было почти восемь. От низкого серого неба и нудного дождя сегодня стемнело раньше обычного. Люди гуляли с собаками, торопились домой к семьям, детям, кухонным плитам, телевизорам, диванам и теплым пледам. Она шла в свое старое любимое кафе, на запах хорошего кофе и вкусной выпечки. Как хорошо иметь место, куда можно просто сходить, не ехать, не толкаться в метро и не стоять в пробке, а выйти из дома, прогуляться по улице, зайти и сесть за любимый столик и, глядя в окно, выпить американо с шоколадным тортом. И наплевать на калории. Ей повезло, любимый столик у окна был свободен. Обняв свой американо, она смотрела на улицу и пыталась облачить в русские слова непокорную фразу.
Когда она вышла из подъезда, было почти восемь. От низкого серого неба и нудного дождя сегодня стемнело раньше обычного. Люди гуляли с собаками, торопились домой к семьям, детям, кухонным плитам, телевизорам, диванам и теплым пледам. Она шла в свое старое любимое кафе, на запах хорошего кофе и вкусной выпечки. Как хорошо иметь место, куда можно просто сходить, не ехать, не толкаться в метро и не стоять в пробке, а выйти из дома, прогуляться по улице, зайти и сесть за любимый столик и, глядя в окно, выпить американо с шоколадным тортом. И наплевать на калории. Ей повезло, любимый столик у окна был свободен. Обняв свой американо, она смотрела на улицу и пыталась облачить в русские слова непокорную фразу.
Он сидел напротив. Также у окна, только с другой стороны от входа, и, откинувшись на спинку стула, смотрел на нее в упор. С тех пор, как рассталась с мужем, она не выносила мужского внимания, особенно мужского внимания с сексуальным намеком. Каждый раз что-то словно подкатывало к горлу и вызывало рвотный рефлекс. Омерзительное собачье выражение на лицах пробуждало гадливое отвращение, а наглый, самоуверенный натиск просто ставил в мозгу непробиваемый блок. Неужели у своего... соседа по квартире она сама вызывает подобные эмоции?.. И потом, непонятно какого возраста должен быть сейчас ее мужчина, ведь ей самой уже 43. Молодые слишком опасны, старые слишком дряхлы и занудны, да и просто смешны в своих сексуальных порывах, проросших на почве семейной рутины и многолетних конфликтов с женами, детьми и начальниками. И еще миллионы, миллиарды всяких но. Она почувствовала его взгляд и повернула голову. Странно, но она всегда чувствовала чужие взгляды. Он был не молодой... и не старый. Светловолосый, широкоплечий, в светлом свитере крупной вязки. Смахивал на ее прибалтийского соседа по квартире, только в очках. Но нет, он явно не прибалт и явно не русский. Хотя ее сосед почти русский, но тоже не похож ни на русского, ни на прибалта. Черт! Почему он так уставился? Она снова посмотрела в окно. He murmured, in a sort of wail or whine. - Пробормотал он не то воя, не то хныча. Господи, как же можно бормотать воя? Дикость какая-то! Доев торт, она попросила счет. В чашке оставался еще кофе и она решила, наконец, просто расслабиться и забыть эту чертову фразу. Чтобы ее сложить, нужно выйти из стопора, посмотреть с обратной стороны, подобрать другие значения.
Все просто, как и с ее жизнью.
- Привет, - сказал мужской голос с акцентом.
Господи, он еще и иностранец, только этого не хватало.
- Меня зовут Джейк. Джейк Меддокс. Я Вам не слишком помешаю?
Не слишком, хотелось нагрубить, ну ладно, раз иностранец, не буду. Они иностранцы такие вежливые и легко ранимые, еще так расстроится, что не переживет.
- Нет, нет, что Вы, присаживайтесь, я уже почти ухожу.
- Я тоже, поэтому хотел проводить Вас, - улыбнулся и протянул ей салфетку с наброском ее профиля. - Пойдемте?
Она никогда не понимала, как они это делают, просто берут карандаш, ножницы или проволоку, а потом отдают тебе твой профиль. Всего лишь набросок на салфетке, и она не почувствовала ни возмущения, ни отвращения, не услышала тревожного сигнала опасности. Ничего из того, что обычно отталкивало ее от мужчин в подобных ситуациях. Что- то очень свободное, очень уверенное и понятное было в этом высоком красивом человеке.
Они вышли на улицу и пошли по проспекту.
- Вы художник?- спросила она.
- Нет, я архитектор, строю торговый комплекс в Москве.
Они шли по Ленинскому, как раз по той его части, что уходит вниз от Гагаринской площади. По ее самому любимому месту в этом городе. Шли и болтали. Без надрывных поисков тем и общих интересов, без неловких, долгоиграющих пауз, о Москве, о Лондоне, о Каире, о детях, родителях, теннисных турнирах, о русских подрядчиках и английской литературе. Как же давно она не гуляла с мужчиной. Вот так просто. Она почти забыла, как это здорово, идти и не ссориться, не унижаться, не плакать и не страдать, и не переживать заново все эти разговоры, натыкаясь снова и снова на улицы, дома, банки, кафе, магазины и прочие, прочие места, где муж говорил тебе, что больше не хочет тебя, как женщину.
С ума сойти, он иностранец, архитектор и ему 47. Не 57 и не 37! Он смотрел на нее, как на женщину, и ее от этого не тошнило. Совсем наоборот. Она понимала, что это глупо, но он явно возбуждал ее. Надеюсь, что это закончится также скоро, как и началось. Они попрощались у подъезда, и она вошла в лифт.
Открыв ноутбук, она написала То ли всхлипнул, то ли простонал он.
Иногда нужно просто выйти из стопора и подобрать другие значения.
Его визитка лежала в кошельке вот уже вторую неделю и всякий раз щекотала ей нервы своим виднеющимся белым краешком. Нет, разумеется, она не станет звонить. Это исключено. Все это смешно, неразумно. И нежизнеспособно в любом случае. Они прекрасно провели время по дороге до ее дома, но из этого ничего не следует. Да и что она скажет ему? Привет? Глупость какая. А дальше что? Пригласит его в кино, в театр, на концерт, на выставку? Бред. Тоже мне светская львица. Еще в Московский дом бабочек его пригласи. К черту эту визитку. А если она будет мозолить ей глаза, отправится в мусоропровод. Закончив переводить очередную главу, она стала перечитывать ее сначала. Сохранила документ и закрыла ноутбук. За окном стояла чудная золотая осень. Теплая, сухая и разноцветная. А может быть просто сходить в кафе? Может быть он просто сидит за своим столиком и ждет, когда она войдет в дверь? Странно, но всю прошедшую неделю она так и не смогла пойти туда. Она трусила. При одной только мысли о том, что увидит его. Сначала такое поведение казалось ей попросту нелепым, потом ее стало бесить то, что у нее отобрали любимое место, единственное место, где она могла побыть среди людей, хотя бы со стороны посмотреть на нормальную жизнь и даже по-своему приобщиться к ней. Теперь у нее не было даже этого. Все уходит от нее. Все, что она ни полюбит, уходит от нее. Кот умер, сын вырос, муж ушел, и даже ее кафе больше не принадлежит ей. Раньше это было ее место. Она знала, она чувствовала его радушие. А сейчас она больше никогда не сможет прийти туда, как желанный гость. Это просто замкнутый круг. Ей нельзя иметь никаких привязанностей. Она встала, вышла в гостиную и сделала себе кофе, села за барную стойку и посмотрела в окно. Синее небо было таким же глубоким и ярким, как в Хорватии, солнце играло, переливалось и блестело в окнах соседних домов. Ей невыносимо захотелось выйти на улицу. Она оделась и спустилась вниз. Погуляю здесь. Схожу на пруд, покормлю уточек. Она не заметила, как оказалась перед массивной деревянной дверью. Войдя внутрь, мельком окинула правую сторону зала, потом левую. Никого. Ну вот и все, можно расслабиться. Ответ получен. Прошла к своему столику у окна, села и заказала американо с шоколадным тортом. Почему же ей так неуютно, черт возьми? Почему так досадно? Почему солнце на улице перестало переливаться и прыгать, а небо словно сгорбилось? Может быть это просто затемненные стекла? Американо был безвкусным, а торт слишком приторным и калорийным. Она попросила счет. Открыв кошелек, увидела белый, манящий краешек и достала телефон. Абонент вне зоны доступа. Ну что ж, она сделала это. Всегда лучше сожалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Ей не в чем себя упрекнуть. Ей только жутко хотелось плакать.
Сидя в самолете, он думал о том, что она ему так и не позвонила. Всю эту безумную неделю русские со своими проблемами и национальными особенностями не давали ему слишком часто вспоминать об этом, но вчера он все-таки решил сходить в кафе. Ее там не было. Сегодня он летел домой. У дочери был день рожденья, и он не мог забыть об этом даже на самой бешеной стройке на свете. У него прекрасная дочь. Наверное все отцы любят своих дочерей. А матери сыновей. У нее сын. Интересно, каково это иметь сына? Каким был бы его сын? Таким же долговязым и чудаковатым, как он сам в юности? А каким бы он стал потом, когда выучился и повзрослел? О чем бы они говорили? О чем вообще можно говорить с молодыми парнями? Ему более доступно то, о чем можно говорить с молодыми девушками, хотя и с дочерью тоже полно противоречий. Он собирался пробыть в Лондоне дней пять. Странно, всякий раз мысль о возвращении в Россию, вызывала в нем раздражение и усталость, сейчас же он подумал об этом с воодушевлением и ожиданием. Почему его так тянуло к этой незнакомой женщине? Он видел ее несколько раз. Она приходила, садилась за один и тот же столик и заказывала большой американо с шоколадным тортом. Невысокая, тонкая и изящная. И всегда одна. Ни подруги, ни друга, ни делового партнера. Не курила, не болтала по телефону, не таращилась в компьютер и не читала книгу. Просто сидела и смотрела в окно. Он столько раз рисовал ее. Интересно, что бы она сказала, если бы увидела коллекцию своих портретов в его московской квартире? Надо же, ей 43. Он думал, что 33-35. Выгодное освещение? Хрупкая фигурка? Скорее взгляд. Открытый, почти детский, не придавленный жизнью. Переводчица. Переводит с английского. Он ухмыльнулся с какой-то отцовской нежностью. Вот почему она никогда не читает книги. Она их пишет. А в кафе заходит отдохнуть от работы. Боже, пять дней. Целых пять дней.
Он вернулся в Москву в понедельник. Самолет зарулил на стоянку и вырубил двигатели. Пассажиры медленно стали выбираться наружу. Впереди его ждала забитая Ленинградка, пустая квартира и перекрытия, застрявшие где-то на литовской таможне, из-за которых вот уже три дня его стройка стояла в неподвижном оцепенении, узбеки пребывали в праздном шатании и прекрасном расположении духа, а русские сновали по этажам с раскаленными от матов телефонными трубками с такой скоростью, словно хотели донести эти самые маты до литовской таможни лично. Но все это были мелочи жизни. Он думал о том, что он снова в Москве и снова увидит ее. Он был уверен, что увидит. Он это чувствовал. Он был так рад видеть Москву, как никогда еще не радовался этому городу. Да и вообще никакому другому.
Ему скоро 50, у него взрослая дочь и преуспевающий бизнес. Но у него так давно не было настоящего друга. Он чувствовал в ней родственную душу. Он был уверен, что не ошибается. Никогда в своей жизни он не был настолько уверен. Добравшись домой за полночь, он вошел в квартиру, принял душ, налил себе виски, и усевшись в кресло, начал листать альбом с ее портретами. Когда он рисовал их, он не знал о ней ничего. Он даже не слышал ее голоса. Сейчас он видел, что портреты очень точно передают и ее настроение, и нюансы характера и даже интонации, с которыми она рассказывала о своем сыне, своей работе и своем редакторе. Это был хороший знак. Допив виски, он отправился спать в приподнятом настроении.
Она вернулась из редакции рано. В квартире было пусто, сосед как всегда был в отъезде, а сын еще не вернулся из института. Натянув джинсы, свитер и теплые носки, она забралась на диван с бадьей горячего кофе и своим ноутбуком. Работать не хотелось. Посмотрю новости. Она включила телевизор и начала листать каналы в поисках новостного. ВВС World. Сердце екнуло. Теперь оно будет вздрагивать при каждом упоминании об Англии? Интересно, он все еще недоступен? Любопытство пересилило страх. Она взяла свой телефон и нашла его номер в набранных звонках. Нажала на зеленую трубочку. И услышала гудки. Она была не готова, она так испугалась, что тут же нажала на красную. Но было уже поздно. Конечно же он перезвонил. Просто он был воспитанным человеком.
- Говорит Меддокс, я не успел ответить на Ваш звонок.
- Привет, это Алина. Как поживаешь?
Он замер, словно его оглушили. Сердце скакнуло. Потом остановилось. Потом снова забилось. Потом ему показалось, что он молчит уже целую вечность.
- Привет.
Он так долго ждал этого звонка. Выпил тысячу чашек кофе в этом чертовом кафе. Он даже однажды пришел к ее дому, но дом был такой огромный. Он давно не вел себя так глупо. И вот сейчас, когда она позвонила, он не знал, что сказать.
- Я буду ждать тебя в кафе через час. Придешь? - наконец произнес он.
- Приду, - она положила трубку.
Войдя в зал, она увидела его за своим столиком, подошла и села напротив. Она была так счастлива его видеть. Его озорные глаза, взъерошенные светлые волосы. Ей так хотелось протянуть руку и дотронуться до них. Он ничего не мог сделать со своим желанием. Он смотрел на нее и чувствовал вкус ее губ, запах ее волос. Ей так нравилось это явное, неприкрытое желание в его взгляде.
- У меня дома есть кофеварка и альбом с твоими портретами, хочешь посмотреть?
- Хочу, - просто ответила она.
Они вышли из кафе, сели в его машину и поехали.
Секс был долгим, нежным, грубым и яростным. Страстным, сладким и вкусным. Потом они просто лежали в его кровати, и он рассказывал ей о том, как ездил в Лондон, как ждал ее звонка, как мечтал о ней, пил кофе и рисовал. А она слушала, слушала. Женщины ведь любят ушами.
Она была счастлива. Она любила его. Она нашла родственную душу.
И она больше не боялась привязанностей.
- Я тоже, поэтому хотел проводить Вас, - улыбнулся и протянул ей салфетку с наброском ее профиля. - Пойдемте?
Она никогда не понимала, как они это делают, просто берут карандаш, ножницы или проволоку, а потом отдают тебе твой профиль. Всего лишь набросок на салфетке, и она не почувствовала ни возмущения, ни отвращения, не услышала тревожного сигнала опасности. Ничего из того, что обычно отталкивало ее от мужчин в подобных ситуациях. Что- то очень свободное, очень уверенное и понятное было в этом высоком красивом человеке.
Они вышли на улицу и пошли по проспекту.
- Вы художник?- спросила она.
- Нет, я архитектор, строю торговый комплекс в Москве.
Они шли по Ленинскому, как раз по той его части, что уходит вниз от Гагаринской площади. По ее самому любимому месту в этом городе. Шли и болтали. Без надрывных поисков тем и общих интересов, без неловких, долгоиграющих пауз, о Москве, о Лондоне, о Каире, о детях, родителях, теннисных турнирах, о русских подрядчиках и английской литературе. Как же давно она не гуляла с мужчиной. Вот так просто. Она почти забыла, как это здорово, идти и не ссориться, не унижаться, не плакать и не страдать, и не переживать заново все эти разговоры, натыкаясь снова и снова на улицы, дома, банки, кафе, магазины и прочие, прочие места, где муж говорил тебе, что больше не хочет тебя, как женщину.
С ума сойти, он иностранец, архитектор и ему 47. Не 57 и не 37! Он смотрел на нее, как на женщину, и ее от этого не тошнило. Совсем наоборот. Она понимала, что это глупо, но он явно возбуждал ее. Надеюсь, что это закончится также скоро, как и началось. Они попрощались у подъезда, и она вошла в лифт.
Открыв ноутбук, она написала То ли всхлипнул, то ли простонал он.
Иногда нужно просто выйти из стопора и подобрать другие значения.
Его визитка лежала в кошельке вот уже вторую неделю и всякий раз щекотала ей нервы своим виднеющимся белым краешком. Нет, разумеется, она не станет звонить. Это исключено. Все это смешно, неразумно. И нежизнеспособно в любом случае. Они прекрасно провели время по дороге до ее дома, но из этого ничего не следует. Да и что она скажет ему? Привет? Глупость какая. А дальше что? Пригласит его в кино, в театр, на концерт, на выставку? Бред. Тоже мне светская львица. Еще в Московский дом бабочек его пригласи. К черту эту визитку. А если она будет мозолить ей глаза, отправится в мусоропровод. Закончив переводить очередную главу, она стала перечитывать ее сначала. Сохранила документ и закрыла ноутбук. За окном стояла чудная золотая осень. Теплая, сухая и разноцветная. А может быть просто сходить в кафе? Может быть он просто сидит за своим столиком и ждет, когда она войдет в дверь? Странно, но всю прошедшую неделю она так и не смогла пойти туда. Она трусила. При одной только мысли о том, что увидит его. Сначала такое поведение казалось ей попросту нелепым, потом ее стало бесить то, что у нее отобрали любимое место, единственное место, где она могла побыть среди людей, хотя бы со стороны посмотреть на нормальную жизнь и даже по-своему приобщиться к ней. Теперь у нее не было даже этого. Все уходит от нее. Все, что она ни полюбит, уходит от нее. Кот умер, сын вырос, муж ушел, и даже ее кафе больше не принадлежит ей. Раньше это было ее место. Она знала, она чувствовала его радушие. А сейчас она больше никогда не сможет прийти туда, как желанный гость. Это просто замкнутый круг. Ей нельзя иметь никаких привязанностей. Она встала, вышла в гостиную и сделала себе кофе, села за барную стойку и посмотрела в окно. Синее небо было таким же глубоким и ярким, как в Хорватии, солнце играло, переливалось и блестело в окнах соседних домов. Ей невыносимо захотелось выйти на улицу. Она оделась и спустилась вниз. Погуляю здесь. Схожу на пруд, покормлю уточек. Она не заметила, как оказалась перед массивной деревянной дверью. Войдя внутрь, мельком окинула правую сторону зала, потом левую. Никого. Ну вот и все, можно расслабиться. Ответ получен. Прошла к своему столику у окна, села и заказала американо с шоколадным тортом. Почему же ей так неуютно, черт возьми? Почему так досадно? Почему солнце на улице перестало переливаться и прыгать, а небо словно сгорбилось? Может быть это просто затемненные стекла? Американо был безвкусным, а торт слишком приторным и калорийным. Она попросила счет. Открыв кошелек, увидела белый, манящий краешек и достала телефон. Абонент вне зоны доступа. Ну что ж, она сделала это. Всегда лучше сожалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Ей не в чем себя упрекнуть. Ей только жутко хотелось плакать.
Сидя в самолете, он думал о том, что она ему так и не позвонила. Всю эту безумную неделю русские со своими проблемами и национальными особенностями не давали ему слишком часто вспоминать об этом, но вчера он все-таки решил сходить в кафе. Ее там не было. Сегодня он летел домой. У дочери был день рожденья, и он не мог забыть об этом даже на самой бешеной стройке на свете. У него прекрасная дочь. Наверное все отцы любят своих дочерей. А матери сыновей. У нее сын. Интересно, каково это иметь сына? Каким был бы его сын? Таким же долговязым и чудаковатым, как он сам в юности? А каким бы он стал потом, когда выучился и повзрослел? О чем бы они говорили? О чем вообще можно говорить с молодыми парнями? Ему более доступно то, о чем можно говорить с молодыми девушками, хотя и с дочерью тоже полно противоречий. Он собирался пробыть в Лондоне дней пять. Странно, всякий раз мысль о возвращении в Россию, вызывала в нем раздражение и усталость, сейчас же он подумал об этом с воодушевлением и ожиданием. Почему его так тянуло к этой незнакомой женщине? Он видел ее несколько раз. Она приходила, садилась за один и тот же столик и заказывала большой американо с шоколадным тортом. Невысокая, тонкая и изящная. И всегда одна. Ни подруги, ни друга, ни делового партнера. Не курила, не болтала по телефону, не таращилась в компьютер и не читала книгу. Просто сидела и смотрела в окно. Он столько раз рисовал ее. Интересно, что бы она сказала, если бы увидела коллекцию своих портретов в его московской квартире? Надо же, ей 43. Он думал, что 33-35. Выгодное освещение? Хрупкая фигурка? Скорее взгляд. Открытый, почти детский, не придавленный жизнью. Переводчица. Переводит с английского. Он ухмыльнулся с какой-то отцовской нежностью. Вот почему она никогда не читает книги. Она их пишет. А в кафе заходит отдохнуть от работы. Боже, пять дней. Целых пять дней.
Он вернулся в Москву в понедельник. Самолет зарулил на стоянку и вырубил двигатели. Пассажиры медленно стали выбираться наружу. Впереди его ждала забитая Ленинградка, пустая квартира и перекрытия, застрявшие где-то на литовской таможне, из-за которых вот уже три дня его стройка стояла в неподвижном оцепенении, узбеки пребывали в праздном шатании и прекрасном расположении духа, а русские сновали по этажам с раскаленными от матов телефонными трубками с такой скоростью, словно хотели донести эти самые маты до литовской таможни лично. Но все это были мелочи жизни. Он думал о том, что он снова в Москве и снова увидит ее. Он был уверен, что увидит. Он это чувствовал. Он был так рад видеть Москву, как никогда еще не радовался этому городу. Да и вообще никакому другому.
Ему скоро 50, у него взрослая дочь и преуспевающий бизнес. Но у него так давно не было настоящего друга. Он чувствовал в ней родственную душу. Он был уверен, что не ошибается. Никогда в своей жизни он не был настолько уверен. Добравшись домой за полночь, он вошел в квартиру, принял душ, налил себе виски, и усевшись в кресло, начал листать альбом с ее портретами. Когда он рисовал их, он не знал о ней ничего. Он даже не слышал ее голоса. Сейчас он видел, что портреты очень точно передают и ее настроение, и нюансы характера и даже интонации, с которыми она рассказывала о своем сыне, своей работе и своем редакторе. Это был хороший знак. Допив виски, он отправился спать в приподнятом настроении.
Она вернулась из редакции рано. В квартире было пусто, сосед как всегда был в отъезде, а сын еще не вернулся из института. Натянув джинсы, свитер и теплые носки, она забралась на диван с бадьей горячего кофе и своим ноутбуком. Работать не хотелось. Посмотрю новости. Она включила телевизор и начала листать каналы в поисках новостного. ВВС World. Сердце екнуло. Теперь оно будет вздрагивать при каждом упоминании об Англии? Интересно, он все еще недоступен? Любопытство пересилило страх. Она взяла свой телефон и нашла его номер в набранных звонках. Нажала на зеленую трубочку. И услышала гудки. Она была не готова, она так испугалась, что тут же нажала на красную. Но было уже поздно. Конечно же он перезвонил. Просто он был воспитанным человеком.
- Говорит Меддокс, я не успел ответить на Ваш звонок.
- Привет, это Алина. Как поживаешь?
Он замер, словно его оглушили. Сердце скакнуло. Потом остановилось. Потом снова забилось. Потом ему показалось, что он молчит уже целую вечность.
- Привет.
Он так долго ждал этого звонка. Выпил тысячу чашек кофе в этом чертовом кафе. Он даже однажды пришел к ее дому, но дом был такой огромный. Он давно не вел себя так глупо. И вот сейчас, когда она позвонила, он не знал, что сказать.
- Я буду ждать тебя в кафе через час. Придешь? - наконец произнес он.
- Приду, - она положила трубку.
Войдя в зал, она увидела его за своим столиком, подошла и села напротив. Она была так счастлива его видеть. Его озорные глаза, взъерошенные светлые волосы. Ей так хотелось протянуть руку и дотронуться до них. Он ничего не мог сделать со своим желанием. Он смотрел на нее и чувствовал вкус ее губ, запах ее волос. Ей так нравилось это явное, неприкрытое желание в его взгляде.
- У меня дома есть кофеварка и альбом с твоими портретами, хочешь посмотреть?
- Хочу, - просто ответила она.
Они вышли из кафе, сели в его машину и поехали.
Секс был долгим, нежным, грубым и яростным. Страстным, сладким и вкусным. Потом они просто лежали в его кровати, и он рассказывал ей о том, как ездил в Лондон, как ждал ее звонка, как мечтал о ней, пил кофе и рисовал. А она слушала, слушала. Женщины ведь любят ушами.
Она была счастлива. Она любила его. Она нашла родственную душу.
И она больше не боялась привязанностей.
Комментариев нет:
Отправить комментарий